Материалы

Журнальный столик. Январь 2018. Наш современник

Подробности

Создано 31.01.2018 11:38

Просмотров: 2993

Александр Проханов

«ГОСТЬ»

Новый роман.

— Октябрьская революция, как чудовищная эпидемия, охватившая мир, схлынула и больше никогда не повторится. Россия, где находился са­мый страшный очаг эпидемии, переболела навсегда, выработала противоядие и теперь смотрит на это жуткое время без страха, а скорей с насмешливым презрением. Относится ко всем символам того кровавого времени, как к ис­торической бутафории. Начиная с крейсера "Аврора", где сегодня проходят забавные вечеринки, и кончая пулемётом "Максим", который смотрится те­перь театральным реквизитом.

Веронов повернулся к столику, сдёрнул матерчатую накидку, и все уви­дели пулемёт "Максим", так хорошо знакомый всем по кинофильму "Чапа­ев". Серо-зелёный, на металлическом лафете с железными колёсами, с овальным щитком, с ребристым кожухом, из которого торчало короткое рыльце ствола. Пулемётная лента с латунными патронами вываливалась из его чрева. Пулемёт стоял на полированном столике, в нём была беззащит­ность слепца, брошенного посреди дороги, не знающего, где он, зачем его привели и оставили посреди незнакомого мира, для каких издевательств и насмешек.

Гости за столами ахали, смеялись, рукоплескали, радовались этой шало­сти весельчака, который выставил на посмешище это чудище, похожее на зе­лёную жабу, выловленную из мутного болота исчезнувшей истории.

—  Это не пулемёт, это артефакт, который мы внесли в область совре­менного искусства, напоминающий нам о былых кровавых убийствах, но те­перь знаменующий собой безвозвратный уход того отвратительного и крова­вого времени. Это надгробный памятник на могиле Октябрьской революции. И вы, в духе древних языческих традиций, можете принести на эту могилу свои дары. Всё, что лежит на ваших тарелках и налито в ваши бокалы. Быть может, эти деликатесы и эти марочные вина усладят на том свете неизвест­ного пулемётчика.

Веронов насмешливо сжал свои малиновые губы, отступил, приглашая гостей исполнить языческий обряд поминовения. От ближнего стола лёгким игривым скоком подбежала молодая женщина с бокалом шампанского. Обернулась к залу хохочущим лицом, подняла высоко бокал и стала выли­вать на пулемёт шампанское тонкой струей. Сияла счастливыми глазами. Зал аплодировал, смеялся. На мокром пулемёте заиграл отблеск. Вслед за женщиной к пулемёту подошёл величавый банкир, неся тарелку с сёмгой.

Цепляя вилкой красные лепестки рыбы, он клал их на ребристый кожух, на железные колёса. Солидно, с лёгкой усмешкой вернулся на место. Зал хохотал, выкрикивал слова одобрения. Мерцали вспышки айфонов. Устро­итель форума директор пиар-агентства был в восторге. Веронов, отступив в сторону, благосклонно улыбался, как воспитатель, наблюдающий за игра­ющими детьми.

Веронов вновь приблизился к пулемёту, жестом останавливая череду же­лающим накормить и напоить загробного пулемётчика.

—  Господа, мы совершили магический обряд. Мы закупорили ту бездну русской истории, из которой вырвалось в своё время чудище революции. Мы замуровали эту бездну навсегда, и больше никогда не вырвутся из неё осата­нелые комиссары, больше никогда не застрекочет этот зелёный уродец…И вам, капитанам российской экономики, лидерам российского об­щества, никто не помешает вести нашу Россию к процветанию!

…Веронов согнулся, длинным прыжком подскочил к пулемёту, схватил ру­кояти и ударил огнём и грохотом, посылая в зал разящие очереди. Пулемёт дрожал, у дула трепетал язык огня, лента извивалась, погружаясь вглубь пулемёта.

Людей срезало со столов, дробилась посуда, брызгали хрустали. Люди стенали, визжали, бежали к выходу. Падали, топтали друг друга. Какой-то тучный господин давил каблуками голую спину упавшей дамы. Летели в сто­рону бриллиантовые броши и колье. Дергались голые ноги чьей-то вельмож­ной жены. У выхода громоздилась гора шевелящихся тел.

Веронов в упоении водил пулемётом, вгоняя в банкетный зал огненные клинья. Кричал сквозь грохот:

—  Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция! Заводы — рабочим! Землю — крестьянам! Да здравствует Ленин!

Он чувствовал животный ужас зала, слышал звериные визги, ликовал, видя перевёрнутые столы, ползущих людей, разорванные пиджаки и платья. Этот ужас был ему сладок, доставлял наслаждение, он впивал его, жадно глотал, расстреливая пулемётную ленту с холостыми патронами. В нём от­крылась тёмная воронка, бездонная скважина, в которую всасывались страх, страдание и хаос. Он хотел, чтобы их было больше, чтобы они не кончались. Чтобы эта энергия разрушения и боли уходила в ненасытную воронку, куда падал и он сам с небывалым, неутолимым наслаждением.

Он заметил, как среди обезумевшего зала, бегущих и падающих людей остался стоять высокий пожилой человек с седой головой, тонко улыбался, сиял голубыми восхищёнными глазами.

Лента кончилась. Пулемёт умолк. Веронов оттолкнул пулемёт. Видел, как из металлического рыльца вытекает голубая струйка порохового дыма и продолжает висеть и качаться перламутровый крестик.

Веронов стряхнул с рукава своего френча приставшие соринки и спокой­но, медленно вышел через чёрный ход. Спустился на подземную парковку, уселся в "Бентли" и катил по ночной, переливающейся алмазами Москве, оставляя позади стеклянные небоскрёбы. Он вернулся домой, в свою вели­колепную квартиру, в окнах которой сиял Новодевичий монастырь, похожий на волшебный ночной цветок. Небрежно разделся, разбросав по спинкам сту­льев одежду, и отправился в ванную, сверкавшую белизной. Сидел среди ду­шистой пены, выставив из неё руку с айфоном, просматривал первые откли­ки на свою недавнюю выходку…

Вадим Арефьев

«НА ТРОИЦУ У ПАТРИАРХА»

Из дневников писателя.

ОТКРЫТКА

Редко я писал своей бабушке, очень редко. Поздравлял, может быть, с очередным Новым годом да Всемирным женским днём. И вот недавно, взяв по привычке четыре мартовские открытки, разложил их на столе и только тут понял, что одну из них отправить не придётся...

Долго я сидел над ней, вспоминая свои детские годы, и было мне оди­ноко и грустно. Отец мой никогда не ездил к своей матери, скорее всего, по­тому, что рано оторвался от дома и воспитывался у дядьёв и тёток, а мать его, потеряв в тридцатые первого мужа, вышла замуж вторично, и у неё бы­ла новая семья.

Я заканчивал второй класс и, узнав про то, что у меня где-то есть ба­бушка, так запросился к ней, что родители уступили и отправили меня со знакомыми, ехавшими в том же направлении. Помню ночь, когда высадили меня из поезда на перрон, и тут же, среди огней, туалетного запаха желез­ной дороги, среди вагонного скрипа и лязга, всевозможных теней и незнако­мых лиц, услышал я хриплый, но мощный голос:

^:— Внука у меня не видели?! Вадиком звать. Маленький он. В костюм­чике синеньком. Ва-адик! Ва-адик!

Это и была моя бабка — толстая и шумная. Помню утро следующего дня. Должно быть, совсем недавно открылись магазины, а бабка уже верну­лась домой с большой банкой сока, полной сеткой лимонада и бутылкой ко­ньяка. А было мне тогда девять лет.

Помню застолье и маленькие свежие огурцы, которые бабка ещё недо­зрелыми сорвала в парнике. На стуле я сидел важно и в тот день впервые поднял рюмку наравне со старшими.

Ночью того же дня долго я не мог заснуть, потому что думал о том, как пойду на обещанную мне новым дедушкой рыбалку, всё слушал, как стучат и стучат настенные ходики, и вдруг услышал в соседней комнате разговор:

—        Ты что? Последние деньги издержала? На какие шиши будем месяц доживать?

— Да ничего, как-нибудь. Внук ведь приехал, внук.

Вскоре я отгостился и уже не приезжал больше. Много раз приходилось мне позже бывать в гостях у разных людей, многим меня щедро угощали, но вот помнится отчего-то именно та застольная бесшабашность бабки моей, и всё звучит её голос: "Да ничего, как-нибудь. Внук ведь приехал, внук".

И не стало бабки... Но всякий раз, как случится мне ехать поездом — в отпуск ли, по делам ли службы, — всякий раз ловлю себя на мысли, что ишу меж провожающих лицо бабки моей, ищу и не нахожу. А так хочется, чтобы кто-нибудь прокричал на всю вокзальную ширь вдогонку тронувшему­ся поезду: "Привет им передавай! Отцу привет, матери привет! И приезжай, ведь жду я, жду..."

И ещё что-то кричала мне бабка, но я уж не слышал; всё быстрее и всё дальше уносил меня от неё поезд — не догнать, не расслышать. Не слышу и сейчас, только сижу вот возле окна и посматриваю то в ночную темень, то на оставшуюся открытку. Всё смотрю и смотрю...

НАГРАДА

Тогда был ещё Советский Союз. И я поступил на учёбу в Военно-поли­тическую академию. Поступал заочно, а поступил очно. Так получилось. И после этого надо было лететь на Дальний Восток, чтобы перевезти семью в Москву. Уже был куплен билет, и я в форме майора морской пехоты хо­дил по аэропорту Домодедово в ожидании регистрации и посадки в самолёт.

Поступить было очень непросто. И потому чувство личной победы уси­ливалось. Я знал, что вместе со мной радуются мои родные — родители, брат, жена, дочь. Начинался какой-то новый, ещё не ведомый период в на­шей жизни. После многих лет службы на Тихом океане для нас открывалась столица. И всё это наполняло меня ощущением праздника. И хотя виду я старался не показывать, но в душе всё ликовало. И хотелось этой радостью с кем-нибудь поделиться.

Я стоял в курилке перед входом в аэровокзал и счастливо смотрел на ок­ружающих. И совершенно неожиданно один из пожилых пассажиров — то ли грузин, то ли армянин, — словно прочитав мои мысли, вдруг подошёл и ска­зал: "Молодец! Ты достойный сын русского народа!" И пожал мне руку.

Прошло много лет. А я помню этот момент очень ярко. Словно получил тогда самую главную награду в своей жизни.

РУКА МАСТЕРА

Однажды в Союзе писателей России я повстречал одного из моих люби­мых писателей — Василия Ивановича Белова. Я в ту пору работал там кон­сультантом и решил взять у него автограф, благо его книга продавалась в пи­сательском ларьке. Вскоре с этой книгой и авторучкой наготове я подошёл к Василию Ивановичу.

— Не могли бы вы мне подписать вашу книгу, — обратился я к нему.

— А что же я могу вам написать? — посмотрел на меня Василий Ива­нович. — Что же?

В эти мгновения я подумал, что Василий Иванович просто готовит ка­кую-нибудь привычную фразу, которую он обычно оставляет читателям в та­ком случае. Что-нибудь эдакое нейтрально-выразительное.

—  Как вас зовут? — спросил Василий Иванович. Я представился.

—  Хорошо, — сказал Василий Иванович, — и стремительно написал: "Вадиму. Белов".

"Как точно!" — не раз потом думал я об этом автографе. Ни одного лишнего слова, никаких красивостей или водянистых сантиментов. Всё очень точно и лаконично. Вот она — во всём рука мастера!

Станислав Куняев.

«ДНЕВНИК ТРЕТЬЕГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ»

Отрывки.

"Красота спасёт мир" - какая соблазнительная мысль, но красота быва­ет роковой, опасной, зловещей, лживой, холодной, бездушной, ревнивой и т. д.

Пушкин это понимал глубже многих своих современников, когда писая о своих кумирах — греческих статуях в Царском Селе: "Бездушный идол, лжи­вый, но прекрасный". Он думал о такого рода красоте, когда писал "Египет­ские ночи"... А какой красотой смерти и крови наполнены страницы "Тараса Бульбы", где запорожцы сражаются с ляхами...

А если это так, то что есть красота

И почему её обожествляют люди?

 Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Бои гладиаторов, как и бои быков, полны "кровавой красоты". И потому не красота спасёт мир - мир может спасти только совесть.

* * *

Мы с сыном понимали, что наша работа в 90-е годы над книгой о Есенине, в сущности, есть работа по осмыслению истории России XX века, русской идеи, русского будущего. Мы понимали, что работаем в страшное для России время и что именно сейчас разгадка судьбы и творчества Есенина для России - словно бы последняя роковая ставка, которая поможет выиграть борьбу за историческое будущее. В процессе работы нам становилось всё очевиднее, что разгадать тайну Есенина - значит разгадать тайну и причины русской трагедии XX века. Без этой разгадки будущее России неясно.

Гоголь как-то заметил, что Пушкин - это идеальный тип русского человека, который во всей полноте откроется для нас лет через двести. Есенин боготворил Пушкина, но вся закавыка в том, что сам он не был человеком пушкинского склада и что не пушкинский тип ("человек меры"), а есенинский ("человек без предела") определил ход русской истории в XX веке и характер русской революции.

Люди есенинского склада, о которых Достоевский говорил, что их "сузить бы надо" ("широк русский человек!"), определили в нашем столетии размах и стиль основных российских событий. Люди есенинского склада были глав­ной силой у большевиков и у белогвардейцев, у анархистов и у донских каза­ков, у антоновцев и продармейцев. Разве Григорий Мелехов - не человек есенинской складки? Эти люди во взаимной самоубийственной борьбе за правду не могли удержаться от соблазна "перевеситься через край", оттого русская революция и стала такой глубокой, такой великой, такой кровавой и такой героической. Главные черты людей этого типа - безмерная одарён­ность, духовный фанатизм, отсутствие чёткой границы между злом и добром, совершенно непонятное западным людям богоборчество, замешанное на ре­лигиозном чувстве, способность прожить за одну жизнь как бы несколько жиз­ней, пренебрежение к чужой судьбе и к собственной жизни...

Всё это, вместе взятое, и есть то, что мы порой называем "русскость". Аполлон Григорьев как-то сказал, что "Пушкин - наше всё". В XX веке "наше всё" - это Есенин.

* * *

Долгие зимы, глубокое промерзание почвы, скудость пахотных земель - всё это на русском беломорском Севере порождало склад человека терпели­вого, аскетического, ответственного за каждый свой шаг, умеющего разумно беречь и расходовать и средства, и время, и силы.

Я вспоминаю, что писала в своих книгах Инесса Арманд, да и другие ре­волюционеры, жившие в ссылках в Вологодской и Архангельской областях, их жалобы на пассивность народа, на его нежелание участвовать в революцион­ных переменах, помню их жалобы на "дикость", "забитость" аборигенов. Не­вдомёк им, этим инессам, было, что только терпенье и постоянные труды способствовали "нарастанию" на северной почве "жизненной плёнки", рани­мой, как белый мох ягель.

Это всё рассказано до революции писателем-путешественником Сергеем Максимовым, а потом - Николаем Клюевым, Фёдором Абрамовым, Алексе­ем Ганиным, Николаем Рубцовым, Василием Беловым.

Помню, какое впечатление на меня произвела книга Василия Белова "Лад". Прочитав её, я понял, почему в северном крестьянском хозяйстве ни­чего не выбрасывают, всё донашивают — валенки, тулупы, посуда служили нескольким поколениям. Всё шло в дело. Великий инстинкт бережливости и уважения к предметам труда человеческого, забытый ныне мерзким обще­ством потребления, к которому нас приучают, был спасителен для России, прижатой к Ледовитому океану, с её заморозками и засухами. Помнится, как Николай Клюев писал: "Свить сенный воз мудрее, чем создать "Войну и мир" иль Шиллера балладу".

Алексей Ганин вспоминал, что своего хлеба им хватало лишь до Михай­лова дня, Николай Рубцов восхищался празднично-трудовой картиной колхоз­ной жизни:

Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность?

И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,

И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,

И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!

Но в этих северных деревнях не принято жить праздно, не положено тра­тить время на пустые разговоры, на безделье и развлечения, столь обычные для городской жизни.

Есть у нас старики по сёлам,

Что утратили будто речь:

Ты с рассказом к нему весёлым —

Он без звука к себе на печь.

Это - тоже Николай Рубцов.

* * *

Россия - страна слова, страна песни, страна литературы. Русский чело­век свою родную историю знает не по учебникам, не по историческим иссле­дованиям, а по художественным книгам.

Свою раннюю сказочную историю мы знаем по былинам, своё Средне­вековье — по "Слову о полку Игореве", своё Смутное время — по "Борису Годунову", свои отношения с Украиной и петровскую эпоху - по "Полтаве", пугачёвщину - по "Капитанской дочке", наполеоновское нашествие - по тол­стовскому роману "Война и мир" и лермонтовскому "Бородино", завоевание Кавказа — по "Казакам" Толстого и "Валерику" Лермонтова, революцию и гражданскую войну знаем по "Тихому Дону" и по стихам Есенина, Великую Отечественную - по "Василию Тёркину" и по многим другим стихам и рома­нам. Литература — это наша вторая религия, и потому гонения на неё равно­сильны былым гонениям на Церковь. Недаром у нас в каждом городе есть улицы Пушкина, Толстого, Достоевского, Есенина. В Москве стоят несколь­ко десятков памятников русским писателям - больше, нежели учёным, по­литикам, полководцам, вместе взятым.

Спроси любого человека: кто из русских писателей является Нобелевским лауреатом? Многие вспомнят Бунина, Пастернака, Шолохова, а кое-кто и Бродского с Солженицыным. А ведь у нас много Нобелевских лауреатов и в науке, но кто их помнит? Разве только люди из научной среды.

Недаром Путин во время президентской кампании 2008 года в одной из встреч с народом в Лужниках быстрым шагом взлетел на трибуну, читая на весь зал стихотворение Есенина:

Если крикнет рать святая:

"Кинь ты Русь, живи в раю!"

Я скажу: "Не надо рая,

 Дайте Родину мою!"

Путин знал, что эта поэтическая минута прибавит ему многие тысячи го­лосов.

А можно ли себе представить Обаму и Джорджа Буша или Хиллари Клин­тон и Трампа, читающих в подобной же ситуации стихи Уолта Уитмена либо Фроста, которых все американцы, постоянно пополняющие электорат, или забыли, или вообще не знали никогда...

Можно ли себе представить, что Ангела Меркель помогла себе во время избирательной кампании стихами Рильке или Фридриха Шиллера?

Где тут правда, где полуправда, а где сущая ложь — ни мне, ни кому дру­гому знать не дано. И тем не менее, об отношениях Пушкина с женщинами на­писаны тысячи страниц. Можно подумать, что каждый из несметного легиона уверенно рассуждающих о женщинах, фигурирующих в так называемом "дон­жуанском списке" Пушкина, и об отношениях поэта с теми из них, кто в спи­ске обозначен и кто в него не попал, лично присутствовал при описываемых им событиях.

Этот список, выписанный рукой Пушкина, породил всплеск интереса пушкинистов к адресатам его любви, и в особенности к расшифровке зага­дочного символа NN, помещённого среди реальных женских имен. Говорю "реальных", так как имена действительно реальные, однако на ряд имён ока­зались по две-три и более реальные претендентки. Пушкин сыграл с потом­ками злую шутку, "заставив" специалистов и почитателей поэта гадать, порой на кофейной гуще: кто, например, значится под № 14 в первом столбце: Ека­терина Николаевна Ушакова, в альбоме сестры которой Пушкин писал этот список, Екатерина Николаевна Карамзина, дочь историографа (по мужу с 1828 года княгиня Мещерская), или Екатерина Васильевна Вельяшева (по мужу с 1834 года Жандр)?

Или кто значится под № 1 во втором столбце: Мария Николаевна Раевская (в замужестве Волконская), Мария Егоровна Эйхфельдт, Мария Васильевна Борисова, Мария Аркадьевна Суворова (в замужестве Голицына) либо Мария Александровна Урусова (в замужестве Мусина-Пушкина)?

Немного истории: название "донжуанский список" Пушкина родилось с лёгкой руки Павла Сергеевича Киселёва — сына московского знакомого Пушкина, полковника л. -гв. Егерского полка Сергея Дмитриевича Киселёва (в апреле 1830 года тот станет мужем младшей из сестёр Ушаковых — Елиза­веты Николаевны). По шутливой просьбе девушки поэт, отмечая весёлый "День ангела Д. Жуана", выстроил в её альбоме две колонки имён женщин. Правда, на одной странице все имена не поместились, и три из них пришлось перенести на другую страницу. Было это 2 июня 1829 года. Впервые список был напечатан, причём факсимильно, в "Альбоме Пушкинской выставки 1880 года" (изданном в 1887 году). Тогда-то всё и началось! Уже в приложенном к нему "Биографическом очерке" А. А. Венкстерна дано первое "осмысление" этого списка. В итоге со ссылкой на П. С. Киселёва, сына Елизаветы и пле­мянника её сестры Екатерины, ничтоже сумняшеся объявлено, что сие есть перечень всех женщин, которыми Пушкин увлекался. Самое занимательное, что П. С. Киселёву в год смерти Пушкина было неполных шесть лет, а самих владелицы альбома, его тётушки, отца, кто мог бы прояснить, как, при каких обстоятельствах возник этот перечень, никого уже не было в живых. Однако придуманный веселящейся хмельной компанией "День ангела Д. Жуана" обернулся сотнями публикаций на эту тему. Самое курьёзное в "донжуанском списке" — его двусмысленное название. Ведь в нём фигурируют имена и тех женщин, с которыми у Пушкина близких отношений заведомо не было.

Зачастую на любовные отношения Пушкина глядят сквозь призму его по­эзии. При этом каждый видит своё и, естественно, осмысляет увиденное по-разному. Иные "пушкинисты", противники всяческих иллюзий, выхватив из текста строки "когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил", непременно озадачиваются вопросом, о какой именно гречанке идёт речь: имя, фамилия, возраст, семейное положение... И не могут успокоить­ся, пока не облюбуют достойную кандидатуру.

Александр Разумихин «КАК НАШЕ СЕРДЦЕ СВОЕНРАВНО!»

http://www.nash-sovremennik.ru/main.php?m=mpage